Сегодня в рубрике #мгимо_в_лицах об авторской программе на телеканале «Спас», о критериях успешного интервью, учителях и учениках, современном образовании и мифах о церкви среди молодежи рассказал Председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, профессор кафедры мировой литературы и культуры МГИМО Владимир Легойда.

Как появилась идея прийти на телевидение с программой именно такого формата, как «Парсуна»?

В 2018 году Борис Корчевников, генеральный директор телеканала «Спас», предложил мне вести авторскую передачу, в которой я бы отвечал на вопросы. Но я уже десять лет отвечаю на вопросы, мне все-таки хотелось их задавать. Это интереснее. Борис Вячеславович согласился, и мы с друзьями придумали «Парсуну». Мой фактически соавтор и редактор программы — выпускник МГИМО, Константин Мацан, тоже ведущий на «Спасе» и на Радио «Вера». Он предложил структуру из пяти частей (по окончанию молитвы оптинских старцев). Еще один мой товарищ, также выпускник МГИМО, Илья Кузьменков придумал название. 

Какую задачу вы для себя ставите в интервью?

Нарисовать парсуну. Три парсуны.

Какие?

В первую очередь, гостя. Невольно или вольно рисуется и моя. А поскольку нас уже двое, то третья —общества. Через людей. Парсуна, портрет в технике иконы, — абсолютно точное название. Это значит, что я не спрашиваю у человека, где он покупает одежду, какие у него сексуальные предпочтения, сколько он получает денег или когда он в последний раз матерился — меня это совершенно не интересует. Спрашиваю о главном: о вере, надежде, терпении, прощении и любви. Другое дело, что те, кто знаком с историей живописи, понимают, что парсуна — это движение от иконы к портрету. Для меня же, наоборот, парсуна — это движение от попсы и гламура, когда люди обсуждают все вплоть до того, как они испражняются, к тому, что все-таки человека отличает от животного.

Как вы выбираете героев «Парсуны»?

Во-первых, человек должен быть известен, потому что у нас есть камеры, программу кто-то будет или не будет смотреть. Следующий критерий — герой должен быть готов говорить откровенно. Третье — мы предварительно пытаемся понять, есть ли человеку, что сказать на темы программы. Ну и четвертый критерий, гость должен быть лично мне интересен. Есть люди, которые отвечают первым критериям, но мне они не интересны, тогда я их не зову.

Как вам удается расположить к себе собеседника так, чтобы он был готов обсудить такие личные темы, как вера, надежда, терпение, прощение и любовь? 

Если ваш вопрос означает, что раскрыть героев программы мне удается, спасибо, потому что ты наверняка до конца не понимаешь, получается или нет. 

Это некие азы интервью: главное — интервьюеру должно быть действительно интересно. Если человек понимает, что тебе интересно, он и реагировать будет соответственно. Сколько раз я сам давал интервью, телевизионные в том числе, когда сидит журналист с подготовленными вопросами или ему в ухо диктуют, что спросить, и он даже не слушает ответы, — вот это очень сильно отбивает охоту говорить. Конечно, если речь об экспертном интервью, такой подход, наверное, менее страшен. Портретное, «парсунное» интервью без личной заинтересованности ведущего не получится. Это базовое условие успеха. 

Кому-то из телезрителей одно интервью нравится больше, другое меньше, а мне все равно интересен любой мой герой — когда он раскрывается и когда он закрывается. Ведь человек раскрывается не только когда искренне отвечает, но и когда уходит от ответа. Была у меня одна беседа, когда я гостю задал вопрос, а меня потом спрашивали, почему я его не «дожал», ведь он сам себе противоречил. Но я тогда поставил бы его в неловкое положение, чего мне совсем не хотелось. Мне достаточно того, что внимательный зритель заметил возникшее противоречие.

Какой для вас главный критерий удачного интервью?

Многие известные интервьюеры скажут: главный критерий удачного интервью — услышать от героев о том, что раньше они скрывали, чем не делились. Это важно, потому что медийные люди, что бы вы их не спрашивали, будут спрыгивать на любимые темы, говорить о привычном и известном аудитории, что, кстати, не уловка, просто люди так устроены. Но для меня главное — полностью погрузиться в интересную беседу, так, что даже почти забываешь про съемочный процесс. 

Стал ли кто-то из героев для вас открытием именно благодаря программе?

И да, и нет. Нет, потому, что я лично знал большинство людей, которые у меня были. Но и да, потому что какие-то неожиданные вещи, формулировки — всегда возникают. В финале у нас звучит вопрос, когда я прошу человека поставить точку или запятую в предложении из серии «казнить нельзя помиловать». Мы с Костей Мацаном стараемся придумать эти финалы так, чтобы я действительно не догадывался, как он ответит. Всегда можно предположить, но если я уверен в том, какой будет ответ, значит, финал придуман неудачный.

Может быть, интервью с кем-то из гостей «Парсуны» стало для вас самым интересным?

Могу сказать, и это не рисовка: мне все герои интересны, хотя и по-разному. Скорее, есть более или менее удачные беседы, на мой взгляд. Это не всегда связано с тем, насколько интересен герой. Я бы не хотел кого-то выделять, в каждом герое было что-то особенное. Если это Юрий Павлович Вяземский, мой Учитель, мы столько с ним говорили обо всем начиная с 1991 года, то моя задача была сделать с ним интервью не как в анекдоте: «Шутка номер 32», «Хахаха». Важно, чтобы все-таки было понятно, что мы обсуждаем, потому что это фантастически интересно. Собственно, первая программа, которую я записал, но которая вышла третьей, — с Юрием Павловичем. Надеюсь, приглашу его еще раз и он согласится. 

Если это Никита Сергеевич Михалков, то я очень хотел спросить у него про Достоевского и спросил. Ему никогда такого вопроса раньше не задавали, и было интересно. Тем более если исходить из того, что я сказал выше — получить ответ, который еще нигде не звучал. 

Если это Лера Германика, то она просто уничтожила весь сценарий и даже в какой-то момент меня немного разозлила. И это сделало интервью. Если это Федор Емельяненко, то это человек удивительно целостный, каких сейчас практически нет. 

В японской прозе есть такой жанр — дзуйхицу, «вслед за кистью». Когда автор пишет обо всем, что приходит ему в голову, некий аналог потока сознания. В каком-то смысле я иду вслед за героем. Хотя, конечно, у меня есть и сценарий, но я никогда не следую ему целиком — как, собственно, в любом интервью. Кроме того, это не только профессиональное у меня, но и человеческое: невольно я «зеркалю» собеседника, подстраиваюсь под него. 

В какой момент вы поняли, что ваш Учитель — Юрий Павлович Вяземский? 

Много лет назад, когда я жил в своем родном городе Кустанае в Северном Казахстане, я прочитал книгу «Шут» Юрия Вяземского, потом посмотрел одноименную экранизацию Андрея Эшпая. Уже в МГИМО, мы как-то шли по коридору с моим однокурсником Русланом Пуховым, и он говорит: «Видишь, идет препод, это Вяземский, который «Шута» написал». Я как вкопанный остановился, и с тех пор все. 

Я очень дорожу отношением «учитель-ученик». Дело в том, что у меня, я считаю, в жизни было три главных учителя. Один, В.Н.Дьяков, в моем родном городе. Безусловно, Юрий Павлович. И еще священник отец Герман. Это главные. А так — намного больше. Я очень люблю состояние ученика. Когда ты не просто кого-то называешь учителем, но действительно становишься учеником, это большое счастье.

Если говорить о вере. Каковы, на ваш взгляд, основные мифы о церкви среди молодежи? Как их можно преодолеть?

Есть такой стереотип, что религия — про прошлое, про традицию, что мешает свободе, что сводится к системе запретов, что скучно, что противоречит науке — такие вечные мифы. Кто-то считает, что религия для слабых, кто-то, наоборот, для сильно сильных, кто-то думает, что нельзя быть счастливым, если ты религиозный человек. Все это очень далеко от истины, потому что христианство — это величайшая свобода и любовь, любые другие представления — ложные мифы и стереотипы.

Один из самым распространенных мифов — о том, что светская жизнь не сочетаются с церковной.

А что такое «светская жизнь»? Это очень отвлеченное представление о вере. Многие претензии к священникам вызваны сверхидеалистическими представлениями о том, что они и верующие в массе — это такие люди, которые должны ходить, не касаясь земли, и питаться святым духом. Есть вещи, которые в идеале должны быть исключены из жизни верующего человека, но жизнь есть жизнь, мы все люди, и все по-разному складывается, здесь нет каких-то железных правил, в христианстве, по крайней мере. Это вопросы, понятно откуда возникающие и даже можно сказать правильные, но это вопросы теоретического рассуждения. Когда ты становишься на практический путь, тогда все естественным образом складывается — и молитвы, и посты. Но это совсем не главное.

Почему в среде молодежи говорить о вере неловко? Есть ли тенденция, что через какое-то время церковь для нашего поколения станет неотъемлемой частью жизни?

Не знаю. Мы с друзьями пришли в Церковь в студенческие годы, и самые интересные разговоры у нас были именно о вере. Никакой неловкости я не помню. 

Я не занимаюсь прогнозами, это другая профессия. Могу сказать о том, что я вижу и видел в жизни. Мой опыт показывает, что здесь сложно предполагать, так как меняются времена, меняется и поведение человека в разном возрасте, в разных ситуациях. 

Необходимость поиска смысла жизни — это важнейшая человеческая потребность, и я абсолютно убежден, что именно ее наличие отличает людей от животных. Выражается эта потребность или в религиозной форме, или в антирелигиозной. Есть еще агностики, такие загадочные существа. Потребности — это то, что никуда не может деться, поэтому интерес к вопросу о смысле жизни может по-разному проявляться, но присущ он всем. Что касается соотношения себя в церкви, христианство может быть в разные эпохи более или менее модным, но христианство — это всегда тяжело. Это интересно, глубоко, очень много дает человеку, но тяжело. Любое достижение, которое человеку приносит радость, требует определенного труда, и представления о том, как можно левой пяткой что-то сделать и получить Нобелевскую премию или «Оскар», — неправда, нужно приложить определенные усилия. В этом смысле приносящее радость христианство — это результат внутренней работы, непростого духовного труда. Поэтому, как это будет у современного поколения, сложно сказать. Ведь среди ваших ровесников есть люди, выросшие в церкви, у них церковь — часть жизни. Я знаю этих молодых людей, кто-то считает, что они сильно отличаются от остальных, я думаю, нет. А неловко говорить — неловко говорить гадости и обсуждать гадости, а говорить о любви и свободе — почему же неловко?

Какой путь прихода молодежи в церковь вам кажется наиболее реальным?

Опять-таки предполагать не буду. Я знаю, какие пути в принципе бывают. Путь, когда человеку тяжело или с ним происходит какое-то горе, — один из самых распространенных, так всегда было, но он же и указывает, что без этого человек нечасто обращается к Богу. И народные мудрости не на пустом месте возникают. Пословица «пока гром не грянет, мужик не перекрестится» или афоризм «в окопах не бывает атеистов» подтверждают то, что человек в критической ситуации не может обойтись без веры. 

Есть приход к Богу из благодарности. Юрий Павлович Вяземский — яркий пример. Он не раз рассказывал, как в один прекрасный день понял, что должен кому-то сказать спасибо за то, как в его жизни все складывалось, как он много раз был спасаем из тяжелейших ситуаций некой силой, он хотел кому-то выразить колоссальное чувство благодарности, которое испытывал.

Мой путь и путь моего поколения, которое в конце восьмидесятых, на волне празднования тысячелетия крещения Руси пришли в Церковь, — интеллектуальный. Сначала Достоевский, потом русская религиозная философия — ты всем этим проникаешься, оно тебя совершенно интеллектуально завораживает, покоряет и убеждает. Потом ты понимаешь, что это не может остаться только в книге, это должно проявиться в жизни, в жизни — где? В Церкви. Вот и все. Это могло сочетаться с какими-то личным драмами, радостями и горестями, а могло и без них сложиться, как у меня было. А потом наступает религиозный опыт, который уже не требует никаких особых доказательств. Я часто говорю, что христианство больше всего похоже на любовь. Человек, когда испытывает любовь, со всеми хочет поделиться этим чувством. 

Профессиональные журналисты на встречах со студентами часто говорят, что журфак — не лучший выбор. Как бы вы, как выпускник и преподаватель МЖ, ответили на такое заявление?

Мое мнение заключается в том, что главным условием для получения качественного образования является мотивация человека. Если есть стремление, он в любой ситуации сможет научиться многому, а если нет, выйдет безграмотным неучем даже из МГИМО, Йеля, Оксфорда или Массачусетского технологического института. 

Большинство экспертов сходится во мнении — перед нами раскрываются профессиональные горизонты, предполагающие, что в течение жизни вы и те поколения, которые за вами придут, будут получать несколько профессий. У меня есть предположение, что мы, возможно, стоим на пороге нового рождения для фундаментального гуманитарного образования. Да, конечно, в новых условиях — нельзя в одну реку два раза войти. Но понимаете, что нам дает чтение книг, знание истории? Для чего, условно говоря, экономисту, журналисту или физику изучать Шекспира? Я не могу линейно ответить: «Читайте Шекспира, и вы тогда…», но я убежден, что это обязательно «выстрелит». Ты никогда не знаешь, когда и как, выстрелит «стопитцот» процентов. Рэпер Oxxxymiron окончил Оксфорд, (по специальности средневековая английская литература), у Гнойного один из псевдонимов — Соня Мармеладова. Как минимум, юноша читал Достоевского. То есть он стал тем, кем стал, не потому что ловко матерится. Многие матерятся, но не все стали известным рэпером Гнойным. А может быть, именно чтение Достоевского вывело его туда, куда вывело. Поэтому читайте Достоевского, это никогда не пройдет без пользы для вас.

Майя Гумбатова, 3 МЖ
Пресс-служба Студенческого союза

---